третьи сутки ни слова. Расскажи ей, как и откуда узнала всю правду; да, полагаю, надо ей сказать, что он очень болен, скажи, если хочешь, что жизнь его в опасности, а на следующий день мы сообщим ей всю правду. Сквайра я бы сейчас не стал этим тревожить. А после похорон вернемся к разговору о ребенке.

— Она ни за что с ним не расстанется! — воскликнула Молли.

— Фью! Ничего не могу утверждать, пока не увижу ее своими глазами. Судя по тому, что я от тебя слышал, здесь ребенок ни в чем не будет нуждаться. А она иностранка, — возможно, она пожелает вернуться на родину, к семье и родным. Необходимо выслушать обе стороны.

— Ты всегда так говоришь, папа. Но в данном случае я уверена, что окажусь права. Я сужу лишь по письмам, но мне кажется, что я не ошибаюсь.

— Ты всегда так говоришь, дочка. Ну, время покажет. Так, значит, у них сын? Миссис Гибсон просила меня выяснить это наверняка. Полагаю, это примирит ее с мыслью о том, что Синтия отказала Роджеру. Впрочем, на мой взгляд, так лучше для них обоих, хотя, разумеется, он далеко не сразу это поймет. Они не подходят друг дружке. Бедный Роджер! Нелегко было написать ему вчера это письмо; кто знает, как он это переживет! Ну да ладно, всем нам как-то приходится жить. Я, надо сказать, рад, что появился этот младенец, новый наследник. Не хотелось бы мне, чтобы поместье перешло к ирландским Хэмли, а они ближайшие наследники, о чем мне как-то сообщил Осборн. Что же, Молли, напиши этой несчастной француженке. Это подготовит ее к главному, а мы должны подумать, как смягчить удар — хотя бы даже ради Осборна.

Молли нелегко далось это письмо — она порвала два-три листа, прежде чем удовлетворилась результатом; отчаявшись написать лучше, она отправила послание, не перечитывая. Следующее послание было уже не такой мукой — она кратко и сострадательно сообщила о кончине Осборна. Однако только было отправлено это письмо, сердце Молли начало обливаться кровью при одной мысли об этой несчастной, лишившейся мужа, одной на чужбине, и даже он от нее далеко — он умер и скоро ляжет в могилу, а ей не будет дарован даже последний долгий взгляд на его обожаемые черты, дабы навеки запечатлеть их в памяти. Мысли Молли были переполнены этой неведомой Эме, и в тот день она много говорила о ней со сквайром. Он же мог до бесконечности выслушивать любые рассуждения, пусть и самые неправдоподобные, касательно своего внука, однако при одном упоминании «этой француженки» — так он ее называл — лицо его искажала гримаса; все это было не со зла, но для него она была просто типичной француженкой — болтливой, черноглазой, крикливо одетой, может даже, нарумяненной. Он собирался обойтись с ней уважительно, как с вдовой своего сына, и даже забыть на время о том, что все женщины — коварные обольстительницы, во что он твердо верил. Он собирался обеспечить ее, как того требовал его долг, однако при этом надеялся, и надеялся твердо, что ему никогда не придется ее видеть. Его поверенный или Гибсон, кто угодно и как угодно — пусть они выстроят должную оборону и оградят его от этой опасности.

А все это время хрупкая сероглазая молодая женщина неуклонно продвигалась — нет, не к нему, но к его покойному сыну, который для нее по-прежнему оставался ее живым мужем. Она знала, что нарушает им же высказанный запрет, но он ни разу не омрачил ее мысли упоминанием о своем недуге, а она, исполненная жизнерадостности, и помыслить не могла, что смерть скоро отберет у нее самого дорогого человека. Он болен, и болен опасно — вот что говорилось в письме этой незнакомой девушки, но Эме в свое время выхаживала в болезни обоих своих родителей и знала, что такое недуг. Доктор-француз когда-то хвалил ее мастерство сиделки, ее ловкость и расторопность, но даже будь она самой неумелой из всех женщин — ведь речь идет о ее муже, а он — ее всё. Разве не жена она ему, разве место ее не у его ложа? Ее рассуждения были даже короче тех, которые мы здесь привели: Эме собралась, непрерывно глотая слезы, которые наполняли глаза и падали в дорожный сундучок, куда она аккуратно укладывала самое необходимое. А рядом с ней на полу сидел ее сын — ему почти сравнялось два года; для него у Эме всегда находились и улыбка, и ласковое слово. Служанка любила ее и доверяла ей, а кроме того, была в тех летах, когда человек уже знает жизнь. Эме открыла ей, что муж ее заболел, служанка же достаточно представляла себе положение дел в доме и понимала, что Эме не признана его семьей. Тем не менее она одобрила решение своей хозяйки немедленно ехать к мужу, где бы он ни находился. Осмотрительность всегда приходит как следствие того или иного образования, поэтому Эме не вняла предостережениям служанки; та, впрочем, просила об одном: чтобы Эме оставила ребенка.

— С ним мне сподручнее оставаться, — сказала она, — а мамочке нелегко будет с ним управиться в дороге, да и кто знает, может, отец его так хвор, что не сможет его повидать.

На это Эме ответила:

— Тебе будет сподручно, а мне еще сподручнее. А ребенок для женщины какая ноша! — (Это не так, но все же достаточно близко к правде, чтобы и хозяйка, и служанка обе в это верили.) А если месье еще хоть что и может порадовать, он рад будет услышать лепет своего сыночка!

И вот Эме вышла на ближайший перекресток и села там в дилижанс до Лондона — Марта стояла с ней рядом в качестве дуэньи и подруги, а потом передала ей на руки крупного, крепкого ребенка, который восторженно залепетал при виде лошадей. В Лондоне имелась лавка, торговавшая, «lingerie» [95] — ее держала француженка, с которой Эме познакомилась в те дни, когда служила нянькой в Лондоне; туда, а не в гостиницу она направилась, чтобы провести немногие часы, остававшиеся до дилижанса на Бирмингем, — он уходил на рассвете. Она подремала, вернее, полежала без сна на софе в гостиной, ибо второй кровати в доме не было. Впрочем, утром к ней вошла мадам Полин и принесла добрую чашку кофе для матери и миску молока с хлебом для мальчика; после чего они отправились дальше в неизвестность, думая только о «нем», взыскуя только «его», ибо «он» для